Пограничное расстройство личности (ПРЛ) – психическое состояние, один из главных признаков которого нестабильность: эмоциональная неустойчивость, высокая тревожность, нечёткие представления о том, что человек собой представляет и кем хотел бы стать. Обычно выделяют девять признаков пограничного расстройства личности (хотя встречаются и другие классификации): среди них резкие и частые смены настроения, сильный страх одиночества, склонность к нестабильным отношениям и самоповреждениям, зависимость от чего-либо или деструктивное поведение вроде частого секса с разными партнёрами без контрацепции. Для постановки диагноза у “пограничника”, или бордерлайнера, должны найти по крайней мере пять признаков.
Мало того, что ПРЛ трудно обнаружить – в России официального диагноза “пограничное расстройство личности” и вовсе нет; часто вместо него ставят “эмоционально неустойчивое расстройство личности”. О жизни с этим состоянием нам рассказала Наталья Котова (имя изменено по просьбе героини).
“Все силы уходят на то, чтобы производить впечатление “здорового” человека”.
Детская травма
Я с раннего детства знала, что со мной что-то “не так”. Мои первые воспоминания пронизаны ощущением безысходности и уверенностью, что я вляпалась во что-то, от чего буду отмываться всю жизнь. Позже это перешло в постоянную, сильную и необъяснимую боль. Тогда я не знала, с чем это связано, и только в период полового созревания поняла, что дело в постоянном страхе одиночества (не важно, есть ли рядом со мной люди, поддерживают они меня или нет).
Борделайнеры (то есть те, у кого “borderline personality disorder”) все очень разные, но за годы лечения я узнала, что нас объединяет ненависть к себе и, как следствие, саморазрушение. Эта установка исходит от человека, который ближе всего к ребёнку в первые годы или даже месяцы его жизни.
У моей мамы нарциссическое расстройство – об этом я узнала совсем недавно. Вокруг неё было подобие кружка последователей – она занималась эзотерикой, альтернативной педагогикой, жёстко доминировала над окружающими. Она оказывала какое-то сверхъестественное влияние на всех, её боялись. Таких людей много, просто со стороны они кажутся обаятельными душками с “причудами”, не более – хотя в семье может твориться настоящий ад, а дети вроде меня могут постоянно думать о самоубийстве.
Меня мама пытала в основном психологически, мне трудно подобрать нужные слова, чтобы это описать. Практически все люди с ПРЛ в детстве подвергаются насилию – психологическому, физическому или сексуальному, – но многие этого даже не осознают, потому что абьюзеры мастерски манипулируют. Я тоже не осознавала насилие и выглядела счастливым ребёнком. Впрочем, быть ребёнком запрещалось: мать считала, что дети – это гадость, и мне полагалось вести себя, как взрослой. Мне было стыдно за то, что у меня такая замечательная мама, а я – это я.
Я чувствовала животный ужас, из-за которого думала, что должна перестать быть собой – ведь такую, как я, обязательно будут ненавидеть. Жгучая и сводящая с ума ненависть толкает “пограничников” к самоповреждениям и суициду: они считают, что их долг – уничтожить себя. Уже в пятилетнем возрасте я плевала в зеркала, рвала свои фотографии и втыкала в них булавки. Ближе к десяти годам резала себе руки. Замечали ли что-то близкие? Скорее нет. Мне разрешали выражать только определённый спектр эмоций, прежде всего – благодарность.
В шестнадцать лет я решила, что с меня хватит скандалов, и ушла из дома. Сначала жила у друзей, через год сняла комнату. Но боль никуда не делась. Тогда я попробовала алкоголь и наркотики и сразу подсела. Зависимость – от алкоголя, наркотиков, еды или секса – тоже одна из частых черт пограничного расстройства личности. Конечно, это усугубляет состояние: даже бутылка пива для меня могла стать причиной недельного загула. В состоянии опьянения я могла дойти пешком до другого города, стараясь убежать от себя. Не знаю, как я умудрялась ходить на работу и меня не уволили.
Несмотря на то что у меня был дом, я часто ютилась на вокзалах с бездомными: “пограничник” не видит смысла заботиться о себе, нормально есть, спать в чистой постели. При этом меня ни разу не избили, не изнасиловали, не ограбили, и даже полицейские ко мне были добры. Возможно, мне так повезло, потому что каждую минуту я старалась угодить людям, ставила их интересы на первое место, заботилась об их комфорте, а не о своём. Я хотела, чтобы общество меня простило. Иногда в отчаянном состоянии, под алкоголем, когда я била себя по лицу и повторяла: “Простите!” – собутыльники, родственники, друзья, коллеги мне отвечали “Прости себя сама”, “Полюби себя”. Но такой подход вызывал у меня недоумение.
Диагноз
В восемнадцать я поняла, что сама не справлюсь, и пришла к психологу. Но помочь он не смог, потому что я ничего не смогла ему рассказать. Во-первых, я сама не понимала, отчего мне так плохо. Во-вторых, проявилась ещё одна характерная черта пограничников – невозможность рассказать о себе. Всё, что относится к моей личности, вызывает панику, мне об этом трудно даже подумать.
На тот момент я не могла ответить даже на простой вопрос: “Что ты любишь из еды?” В ответ я просто исступлённо била себя по лицу или убегала под любым предлогом, чтобы не производить дурного впечатления. Наружу я выносила искусственный образ – его и предъявила психологу с просьбой: “Мне постоянно плохо. Сделайте что-нибудь”. Ну и чем он мог помочь?
Вскоре после этого в журнале “Хулиган” я увидела статью о восточных единоборствах и пришла на тренировку. Это была любовь с первого взгляда: я стала тренироваться каждый день. Я начала себя немного уважать, я смогла набрать вес, уменьшившийся из-за употребления наркотиков и того, что я просто ничего не ела. До того я весила сорок четыре килограмма при росте метр семьдесят пять сантиметров – и мне это нравилось, потому что физически хотелось исчезнуть.
Через какое-то время я нашла в себе силы уехать в другую страну – Грецию. Мне казалось, что так я смогу забыть о наркотиках – но после приезда я продержалась всего неделю. Зато я быстро нашла жильё и работу: появился новый круг общения, я продолжала тренировки, стала изучать японский. Но людей всё так же боялась: для близкого общения подсознательно выбирала бордерлайнеров или людей с заниженной самооценкой. От чувства одиночества и неполноценности спасали аддикции – не было бы алкоголя, появились бы другие способы.
Мама не знала о моих проблемах, да и не стала бы переживать по этому поводу. Я общалась с ней по телефону, иногда она приезжала ко мне или я к ней, но каждый разговор выливался в многочасовой скандал. Из-за этого вкупе с наркотиками к двадцати пяти годам я потеряла постоянную работу и бросила спорт. Самоповреждения стали неконтролируемыми. Я всё время ходила с разбитым лицом: то один, то другой глаз не открывался. Работала уборщицей за самую низкую в городе зарплату, несмотря на то, что знала несколько языков, включая классический японский.
После попытки покончить с собой я обратилась в психиатрическую клинику, где мне, наконец, поставили диагноз “пограничное расстройство личности”. Ему сопутствуют и другие – например нарциссическое, антисоциальное, истерическое, шизоидное. Мои “бонусы” – посттравматическое стрессовое расстройство и клиническая депрессия. Я не лежу целыми днями, а судорожно пытаюсь стать продуктивнее, но при этом мне хочется сдохнуть от тоски.
Пограничное расстройство – это социальная травма, связанная с нарушением эмоционального “обмена веществ”
Я провела в больнице примерно полгода, лежала в закрытом отделении. Там чисто и дружелюбная атмосфера, только еда отвратительная. Палаты рассчитаны на одного-двух человек. Мобильными телефонами пользоваться нельзя: родственникам разрешено звонить только на стационарный аппарат по разрешению врача. Раз в час можно выходить гуськом во двор курить. Мы играли в шахматы, пинг-понг, читали книги, просто разговаривали – общение с теми, кто похож на тебя, и обмен опытом бесценны.
Врач принимает пациентов всего по двадцать минут в неделю. Но мне прописали огромное количество препаратов, от которых я спала целыми днями, у меня нарушались дикция и моторика, стремительно увеличился вес и пропали месячные. Если их резко бросить, можно схлопотать эпилептический припадок – так работает синдром отмены. В чём заключается собственно лечение в больнице, помимо таблеток, – для всех загадка. При выписке мне тоже назначили лошадиные дозы лекарств от депрессии, импульсивности, тревожности. Они погрузили меня в овощное состояние: когда я не спала, то уже всерьёз планировала самоубийство.
Думаю, мое выздоровление началось с того, что я прекратила принимать лекарства и стала посещать группы “анонимных наркоманов и алкоголиков”. Но основную роль сыграло общение в интернете – оказалось, там мне проще доверять людям. Налаживать контакт с другими больными, дальше продвинувшимися в лечении, невероятно важно: я увидела, как они учатся не лгать себе, анализируют мысли и чувства, перестают бояться себя и других и в результате перестают принимать психоактивные вещества.
Первый год после этого ушёл просто на “очищение”. Я исписывала километры в текстовом редакторе, сидела за компьютером сутки напролёт. Делилась с другими и читала чужие откровения. Я впервые ощутила себя полезной, смогла принять то, от чего всегда бежала: меня любят. У меня появились друзья. Я стала нормально засыпать и просыпаться без чувства страха. Стало уходить чувство надвигающейся катастрофы. В один прекрасный день я поняла: что бы со мной ни происходило, я могу больше не употреблять. С тех пор прошло шесть лет.
Я позволила себе признаться, что когда-то была ребёнком, вопреки тому, что происходило в моём детстве. Это помогло повзрослеть.
Ремонтные работы
У меня инвалидность по пограничному расстройству личности. Я никогда не смогу работать воспитателем, авиадиспетчером и там, где будет доступ к оружию. Но на тех работах, где не требуется справка от психиатра, никто ни о чём не узнает. Из плюсов – инвалидность даёт право бесплатного проезда на транспорте и обучения в университете. При желании можно выбить небольшое пособие и льготное съёмное жильё.
Недавно в Греции открыли программу когнитивно-поведенческой терапии. Количество мест ограниченно, и чтобы в неё попасть, нужна инвалидность по ПРЛ. Сейчас я её прохожу, но, честно говоря, не в восторге – в своих сообществах привыкла к более динамичной работе. Кроме того, на терапии не прорабатывают индивидуальные аспекты проблемы, вроде искажённой системы ценностей, а мне это необходимо больше всего. Занятия бесплатны, поэтому пока я продолжаю ходить. Закончу – будет видно, дали ли они что-то кроме галочки опыта.
Состояние выравнивается медленно. Я позволила себе признаться, что когда-то была ребёнком, вопреки тому, что происходило в моём детстве, – это помогло повзрослеть, взять ответственность за свои эмоции, но при этом не нагружать себя ответственностью за всё, что происходит в мире. Я поступила в университет на специальность “японская филология”. Несмотря на то что я уже знаю язык и многое из истории культуры, иногда я не прихожу на экзамены, потому что боюсь не сдать. Раз в полгода, не чаще, возвращается состояние паники и аутоагрессии, но теперь я знаю, что нужно просто переждать и это пройдёт. Главное – отслеживать это состояние и не принимать никаких решений, находясь в нём. Когда мне начинает казаться, что я сделала что-то ужасное и сейчас меня начнут ненавидеть, я просто вспоминаю, что это типичное проявление моей болезни, и считаю до ста.
Пограничное расстройство – это социальная травма, связанная с нарушением эмоционального “обмена веществ”. Все силы уходят на то, чтобы производить впечатление “здорового” человека. Я очень устаю от этого, и мне в разы труднее организовать своё время. У меня получается вести себя естественно, но расслабиться на людях и не ждать подвоха от своей болезни – нет. В результате возникают депрессия, прокрастинация, мне нужно много времени на то, чтобы разгрузить мозг. А поскольку “пограничники” – перфекционисты, я не позволяю себе отдыхать и вместо того, чтобы посмотреть фильм вечером, могу, например, двое суток разбирать тумбочку.
Страх быть отверженной заставляет избегать близких отношений. При этом я очень не люблю быть одна, страшно переживаю, когда мужчина долго не пишет и не звонит. Себя я не ценю, но мужчин выбираю порядочных и заботливых, и сама тоже люблю заботиться. Со всеми бывшими у меня дружеские отношения. Сейчас я одна уже полгода. Последние отношения длились семь лет и изжили себя: я поняла, что больше его не люблю, и решила попробовать быть одной. Пока не очень, но я не настолько несчастна, чтобы вступать в прочную связь с кем-то просто потому, что мне с ним нормально.
Врачи, которые отслеживают моё состояние, настаивают, что нужно научиться выражать негативные эмоции. Но к этому я пока не готова и, когда мне плохо, просто выключаю телефон и никого к себе не подпускаю. Правда, недавно пришлось нарушить это правило. Соседка по квартире, которая знает о моей проблеме, услышала, как я плачу в комнате, заставила меня открыть дверь, обняла. Я сумела принять поддержку, и ей удалось убедить меня, что в этом нет ничего плохого. Это тоже прорыв.
Спустя годы раны всё ещё заживают. Я изучаю свое состояние под микроскопом, ем и сплю строго по режиму, не общаюсь с токсичными людьми, глушу сильные переживания, которые могут возникнуть в ответ на любой внешний раздражитель. Я вновь занимаюсь боевыми искусствами, порвала связь с матерью и восстановила отношения с отцом и бабушками – они живут далеко, но со всеми я общаюсь каждый день по скайпу. Три раза в неделю я посещаю сообщества, посвящённые травмам, зависимостям и насилию. Общение приносит мне большую радость. Я учусь принимать хорошее отношение к себе и выдерживать плохое.
Нужны годы, чтобы перестроиться и приобрести здоровые реакции. Поэтому любое действие, которое я выполняю, похоже на ремонт сломанного робота. Я вынимаю из своего сознания каждую деталь восприятия, протираю её тряпочкой, проверяю, цела ли, и ставлю на место. Это вызывает одновременно гордость и смирение – и я готова прожить так всю оставшуюся жизнь: взамен я получаю право находиться в обществе, не боясь его. А больше мне ничего и не надо.
