Она ела апельсины, как ребёнок – довольно улыбаясь, пока сладкий сок стекал по подбородку, а после пятнами оставался на её ярко-жёлтой кофте. Он безнадёжно улыбался ей в ответ, зная, что ругаться с ней бесполезно.
Её детская непосредственность иногда ужасно его раздражала. Эти яркие кофты, восторженные возгласы при виде птиц, смущающиеся прохожие, когда она тыкала в них пальцем, желая громко что-то с ним обсудить. Когда она радостно начинала что-то петь на всю улицу или наоборот – могла расплакаться в голос из-за какой-то мелочи, ему хотелось провалиться сквозь землю или как минимум притвориться, что они не вместе.
Но он, конечно, знал её и другой. Нежной, терпеливой, заботливой, помнящей наизусть его любимые стихи, вяжущей ему свитера всех существующих оттенков лилового, часами скурпулёзно достающей семена из ягод, чтобы сварить его любимый джем. Ему было стыдно, что сейчас чем чаще он смотрел на неё, тем хуже получалось верить, что он когда-то правда любил женщину перед ним.
Заметив, что он задумался и отвлёкся, она успела доесть апельсин и начать грызть кожуру. Он мягко разжал её пальцы и оранжевые ошмётки посыпались на ещё тёмный после дождя асфальт. Её глаза сразу же наполнились слезами и она обиженно отвернулась.
Он осторожно вытер её подбородок и заправил за ухо длинную седую прядь, выбившуюся из причёски, которую ей утром сделала медсестра. По правилам безопасности всем пациенткам полагалось делать короткие стрижки, но он был готов заплатить сколько угодно, чтобы сделать её немного счастливее.
Мужчина развернул коляску и медленно покатил её по узкой аллее вдоль больничного крыла.
Он ласково похлопал её по плечу:
– не плачь, мама, давай лучше купим тебе ещё апельсинов.
