Прошло всего-то 5 дней с момента моего «заключения», но мне они показались вечностью. Веронику перевели в палату для особо тяжёлых пациентов, и в холле она больше не появлялась. Врач со мной не беседовал, но на ежедневных обходах ставил галочку о моём удовлетворительном состоянии. Я жила одной лишь надеждой на то, что папе удастся вызволить меня отсюда.
Бабка больше не пыталась украсть моего медведя, и вообще вела себя очень уважительно по отношению ко мне. Я пробовала записывать свои мысли, но они, словно ртуть, разлетались от меня в разные стороны, моментально растекались и видоизменялись. Я не успевала зафиксировать, о чём я думаю, прежде, чем мысль исчезала окончательно. Да и из-за таблеток сложно было удержать ручку в руках.
Приближалось время обеда, как вдруг меня позвали.
– К тебе пришли, – сухо сказала медсестра.
Может меня поведут на ЭКГ? А может наконец-то пришёл хирург? Я не спеша всунула ноги в тапки, и пошла в другой конец коридора, туда, где меня должны были ожидать. Зрение было расфокусировано, но каким-то 6-м чувством я почувствовала, что это не врач. Это… Это папа приехал!
Когда он зашёл в отделение, его взгляду открылась удручающая картина. В переполненном коридоре толпились бабы, желавшие посмотреть на незнакомого человека. Для них это большая редкость – увидеть постороннего. Сюда мало кого и мало к кому пускают, да и большинство психов давно вычеркнуты из жизни людьми, некогда с ними знакомыми, а зачастую и самыми близкими. Санитарки разгоняли встревоженных пациенток, те делали вид, что уходят, но потом вновь высовывались из своих палат. Когда мед персонал ослабил бдительность, бабы начали подступать ближе. Одни тянули к папе свои дрожащие руки, другие просто ходили кругами, что-то бормоча. Молодая женщина бросилась перед ним на колени и протянула какую-то бумажку. Глаза её бегали, она тревожно оглядывалась, как будто совершала какое-то преступление.
– Я умоляю вас, позвоните! Прошу! Я нормальная, меня держат тут насильно! Не отпускают! Я прошу! – она шептала одни и те же фразы, цепляясь за край папиного пиджака.
Другие бабы, услышав, что она разговаривает с незнакомцем, тоже осмелели, они повторяли, что находятся тут по ошибке, что их не отпускают; кто-то утверждал, что это заговор. Тихий шёпот перерос в жужжание пчелиного улья, а потом и вовсе превратился в крик. Но санитары уже крутили разбушевавшихся баб, а медсёстры готовили свои седативные «чудо-инъекции».
Папе вспомнился миф про Геракла, поплыли картинки из некогда увиденного им фильма. Ему представлялся мрачный Харон, переправляющий тени умерших по реке Ахеронта в царство Аида, представлялся и сам Геракл, к которому мёртвые протягивали свои руки с мольбами забрать их отсюда. Виски сдавило, галстук стал слишком сильно давить на шею, а воздуха катастрофически не хватало. Он понял, что ему необходимо присесть.
Я, задыхаясь, бежала по длинному коридору!
– Папа! Папочка! – слёзы текли из моих глаз.
Я бросилась ему на шею. Но у нас в семье не принято слишком бурно выражать эмоции, поэтому я быстро взяла себя в руки, и села на соседний стул. Да и под действием лекарств даже самые сильные и искренние чувства ослабевают и притупляются. Мне столько всего хотелось сказать пока я бежала, и вдруг все мысли исчезли. Примерно минуту мы сидели молча. Я точно не помню, что он мне говорил, но помню, что не ругался, не упрекал, а выдавил что-то вроде:
– Да, ну и дела. Ну ты даёшь.
Может быть он тоже не мог подобрать подходящих слов. А может был слишком шокирован атакой буйных баб, тянувших к нему руки. От всего происходящего он находился в крайне подавленном состоянии. И вместо искренней беседы двух близких людей, получился какой-то бессвязный формальный разговор.
Мы обсуждали мою дальнейшую жизнь и условия, при которых я могла бы покинуть сие место. Папа сказал, что о моём возвращении домой не может быть и речи, ибо я снова подсяду на наркоту. Сказал, что чуда больше не будет, и в следующий раз мне точно ампутируют руку. Мы говорили об упущенных возможностях, о том, что мне всё-таки надо отучиться в институте и много ещё о чём. Но в моей голове крутилось лишь то, что я не смогу попасть домой. Всё остальное было не важно.
В итоге папа заявил, что подыскал мне на Пироговке клинику нервных болезней имени Корсакова, что там совершенно другие условия, а при хорошем поведении на выходные отпускают домой. Мне не оставалось ничего, кроме как согласиться, ведь места, худшего, чем это, представить было сложно.
Папа дал мне пакетик с разными вкусностями, и я прямо там начала его разворачивать. Я не обращала внимания на девушку, бродившую рядом. Но когда я зашуршала целлофаном, она прямой наводкой направилась ко мне, схватила за край халата и начала повторять, как заведённая:
– Я хочу есть! Дай покушать!.. Я хочу есть! Дай покушать!..
Глаза её были пусты и бессмысленны, и только изредка в них вспыхивал огонёк, подобный тому, который вспыхивает в глазах голодного зверя, завидевшего добычу. Я поняла, что она не отступится, и дала ей шоколадную конфету. Она быстро её заглотила, и снова вцепилась мне в рукав.
– Дай покушать! Дай покушать!
Но я уже не отождествляла себя с этими несчастными психами, которым приходится коротать тут свои годы. Я почуяла, что час выписки близок, и во мне вдруг проснулась непонятная жестокость. Я была зла, что не попаду домой, и решила отыграться на этой несчастной. Я со всей силы оттолкнула её.
– Пошла вон, больная дура! Чтоб я тебя тут больше не видела!
Несчастный и запуганный зверёныш во мне спрятался, а стала просыпаться прожжённая девица, которая уже строила планы, как бы обмануть родителей, и снова свалить из дома. Я забыла про то, что собиралась сказать маме, забыла, что обещала Богу исправиться. В кровь вплеснулась такая доза адреналина, что она даже перебила действие лекарств. Мне хотелось вскочить и разнести эту психушку к чёртовой матери. Но моя внутренняя девица хитра, она знает, что ещё не время. Я успокаиваю бурю внутри себя, и перед папой не подаю даже виду, что в моей голове зреет коварный план!
Отпускают на выходные! Этого-то мне и надо!
