Он был в бегах столько, сколько себя помнил. Столько, сколько знал о себе и сомневался в своём существовании. Он был в розыске вечно, но никто не видел его лица. Никто не ведал ничего о нём, кроме имени. Кроме того, что он где-то ЕСТЬ, скитается вдали от людей, прячется в узких пещерах и остывших жерлах вулканов. Меняет внешность. Постоянно кто-то выдавал себя за него – надо сказать, двойники-самозванцы сильно осложняли его поиски.
И сильно облегчали его участь – никем не пойманный, он оставался свободным и вольным, прихлёбывающим капучино в кафешках, ночующим на скамейке в парке, любующимся салютом с крыши чужого гаража. Он был благодарен тем версиям лже-себя, что обманывали ищеек, позволяли им сбиться со следа, давали ещё год или два спокойствия. Конечно, рано или поздно всё раскрывалось, и поиски возобновлялись – впрочем, были среди выслеживающих и те, кто не успокаивался ни на миг. Кто не спал ночами и заклеивал вырезками из газет и книг все стены своей комнаты, как детектив-самоучка в кино. Кто составлял фотороботы снова и снова, сжигал и выбрасывал старые, страдал от мигреней над противоречивыми показаниями очевидцев; кто не давал себе покоя, искал, метался в горячечном бреду: где, где, где. Забывался тревожным сном на несколько часов и снова отправлялся на поиски.
А он был неуловим. Он успевал дышать и радоваться мелочам: жадно всасывал глазами розовые закаты, отрываясь от преследователей в полях; на ощупь исследовал мокрую тьму подворотней, в которых скрывался. Он менял парики и причёски, горбился или хромал на обе ноги поочерёдно – но что толку, никто всё равно не знал, как он должен выглядеть, ни разу не видел его лица. Его искали по имени, по имени и тому, что это имя должно было значить. Его окликали в толпе, а он вжимал голову в плечи, спеша затеряться; его высматривали на местах страшных катастроф и радостных событий; о нём вспоминали всюду, о чём бы ни заходила речь – он был неуловим, но так всем нужен. Его, пожалуй, можно было бы обвинить в трусости, в эгоизме, в инфантильности – право слово, как много утешения он мог бы подарить людям, явившись однажды, сняв капюшон и обнажив лицо! Но тот, кто знает человечество и видел, на что оно способно, поймёт этого осторожного беглеца. Страшащегося казни и осмеяния, безусловно вынужденного скрываться, дабы не быть распятым и изгнанным – уж лучше самому себя изгнать.
Он был в бегах столько, сколько себя помнил. Столько, сколько сомневался в своём существовании. Никто не знал о нём ничего, кроме имени. Его звали Смысл.
