Весь вечер я лежу на диване и глотаю парацетамол, пытаясь сбить противную температуру. А тем временем перед глазами проносится чья-то жизнь. Неужели моя? Или это бред воспаленного сознания?
Я вижу больничную палату и девочку 16-ти лет. Зеленоватый свет электронных часов освещает её запястье, и лезвием, вынутым из одноразовой бритвы, она остервенело режет вены. Она не знает, что делать это надо вдоль… режет поперёк, задевая сухожилия.
Потом слышу крик соседки по палате, какой-то неясный шум, вижу медсестру и санитарку. Они грубо хватают эту девочку, даже не пытаясь успокоить, и тащат в кабинет главврача. И тут я понимаю, что эта девочка – я!
Дальше всё, как в тумане. Мне обрабатывают рану, оскорбляют, не стесняясь в выражениях, угрожают психушкой. А я сижу и молчу… Мне нечего им сказать.
Наряд из психиатрической клиники приезжает раньше, чем родители; меня забирают и везут на Каширское шоссе, в тапках и в больничном костюме, в кармашке которого лежит маленький плюшевый мишка, мой единственный друг.
В приёмной огромная женщина с потными руками грубо сдирает с меня одежду, суёт старую дырявую сорочку и рваный байковый халат. Я плачу и прошу отдать медвежонка. Но она, будто не слыша, продолжает толкать меня в спину – по направлению к облупленной чугунной ванной, стоящей посреди кабинета. Свет в кабинете жёлтый, впрочем, как и вода… Зачем я здесь? Наверное, это сон!
Но это не сон. Я чувствую, как её пальцы впиваются в моё мокрое, распаренное тело, чувствую, как ноет моя порезанная рука, и как пульсирует центральная вена на другой. Это так странно, ведь несколько дней назад вену мне удалили, оставив на руке два глубоких, до самой кости, уродливых шрама. Но, как таковой, боли нет, ни снаружи, ни внутри… Просто всеобъемлющая пустота.
Кое-как я надеваю безобразные лохмотья, которые оказались велики размера на три, а то и больше, и санитарка тащит меня по длинному тёмному коридору, в котором стоит неприятный запах сырости и плесени. Я не сопротивляюсь, иду покорно, и только изредка дрожащим голосом повторяю:
– Пожалуйста, верните медведя!
Меня заводят в палату, до отказа забитую бабами, в таких же безобразных сорочках и халатах, как у меня. Воняет мочой и потом. Кто-то храпит, кто-то стонет, а кто-то тихо сидит на кровати, покачиваясь из стороны в сторону.
Санитарка указывает мне на шконку, стоящую вплотную к соседней. По узким лабиринтам проходов я добираюсь до места назначения. Я почти отчаялась получить медвежонка обратно, но огромная женщина всё-таки залезает в карман своего засаленного медицинского халата, достаёт потной рукой моего плюшевого друга, и швыряет мне прямо в лицо.
Я проваливаюсь в тревожный сон, полный страхов и кошмаров.
Открываю глаза. Где я? Кто я? И я ли это вообще? Столько вопросов, но не кому их задать.
– Простите пожалуйста, – обращаюсь с сморщенной неприятной старушонке, которой оказалась моя соседка. Она вскрикивает, хватает свои тапки, лежавшие под подушкой, и убегает прочь! Разбуженные её криком, другие бабы тоже начинают подниматься со своих коек, достают из-под подушек тапки, и всовывают в них мозолистые ноги с жёлтыми ногтями. Что за чёрт? Зачем они держат тапки под подушкой? Неужели и я скоро начну вытворять подобное?
При дневном свете я разглядываю обстановку палаты. Лучше бы я этого не видела. Там, где стены соединяются с потолком, штукатурка осыпалась, в углах прочно обосновалась чёрная плесень, с которой явно никто не боролся. Грязные серо-коричневые подтёки доходят до самого линолеума. Рядом со входом стоит деревянный стол и две лавки, намертво привинченные к полу. И среди всего этого «великолепия» бродят потерянные сонные бабы, больше похожие на зомби из фильмов ужасов!
Заходит санитарка и хриплым противным голосом командует.
– Умываться!
Бабы суетятся, толкают друг друга, пытаясь как можно скорее пролезть в узкий дверной проём. Я выхожу последней.
В огромной ванной комнате, обложенной кафелем поносного цвета, много народу. Оказывается, кроме нашей, на этаже ещё много палат. Я вижу молодых женщин, ссутуленных старух, толстых, тощих, уродливых и не очень. Но всех объединяет одно: бессмысленное выражение лиц и пустые глаза.
Никто не обращает на меня внимания, и я, слившись с толпой, заплываю обратно в палату. Интересно, когда меня выпустят отсюда? Ведь совершенно очевидно, что я здесь по чудовищной ошибке. У меня с ними нет ничего общего!
Бабы рассаживаются за столом. Брякая железной посудой, рябая красномордая санитарка с грохотом вкатывает в палату тележку. Она наваливает в металлические шлёнки баланду блевотного цвета и швыряет их на стол. Это похоже на кормёжку скота… Но психи не особо переживают на этот счёт, и принимаются жадно заглатывать пищу. Закончив раздачу баланды, санитарка кидает на стол хлеб, и плюхает рядом масло, поделенное на квадраты. Начинается давка. Бабы пытаются ухватить кусок побольше, распихивая соседей локтями. Я стою в стороне и смотрю. Мне не хватило места, да я и не голодна. Я жду, когда придёт врач, и меня выпустят отсюда.
Но врач так и не приходит. Вместо него появляется круглая медсестра в сопровождении санитара, похожего на огромного орка. Они обходят палату, раздавая психам таблетки, разложенные по маленьким пластиковым стаканчикам. Бабы открывают рты, дабы показать, что всё проглотили.
Подходит моя очередь, мне протягивают стаканчик, наполненный таблетками. Я говорю: «Это, наверное, не мне. За мной сегодня приедут родители». Круглая тётка грубо отвечает: «Пей!». Слёзы текут градом, я отпихиваю её руку и случайно рассыпаю таблетки. Она командует: «Толик, давай!», и я моментально оказываюсь в горизонтальном положении, с заластанными за спиной руками. Здоровенная игла впивается мне в зад. Но Толик не отпускает, он плотно вжимает меня в вонючий матрас, и держит так до тех пор, пока моё тело не начинает сводить судорогами. Голова неестественно закидывается назад и влево, крючит пальцы на руках и на ногах, колени как будто вывернуты наизнанку. Я успеваю подумать: «Твари! Галоперидол! За что?». Во рту становится сухо, картинка уплывает, потом выключается свет. Как хорошо! Наконец-то тихо. А может пустота в глазах, это не так и страшно? Уж не страшнее того, что происходит вокруг.
Свет снова включается ближе к обеду. Снова багровая санитарка брякает посудой, снова мечет на стол шлёнки, полные блевотных харчей. Я молча иду к столу, сажусь, распихивая других баб, хватаю кусок чёрного хлеба, потом ещё один. Мне плевать, что кому-то не достанется. Мне нужна вода! Где вода? Я хочу пить!
Санитарка разливает какую-то жидкость в железные кружки. Хватаю первой! Залпом выпиваю, потом начинаю жадно заглатывать хлеб. Крошки сыплются изо рта, но меня это уже не волнует.
К баланде я не притронулась, а сразу пошла к своей койке, достала из кармана халата медвежонка, прижалась к нему щекой и закрыла глаза. И всё-таки зачем они кладут тапки под подушку? Надо непременно это узнать.
Просыпаюсь от того, что кто-то грубо толкает меня в бок.
– Вечерний обход, – прошипела круглая медсестра.
Наконец-то! Врач! Теперь-то меня точно отпустят, и я поеду домой! Перед глазами всплывают лица родителей. Мне влетит! Точно влетит! Но это не важно. Мысленно прокручиваю предстоящий диалог. Я уже знаю, что скажу. Я точно пообещаю больше не уходить из дома! Я маму буду слушать. Никаких притонов! Я восстановлюсь в институте, ведь ещё не поздно. Я… я…
Мои мысли прервал голос врача.
– Так, попытка суицида? Сопротивлялась? Таблетки выкинула? Назначьте инъекции. Родителям… нет, нельзя… Посещение, когда, состояние стабилизируется. Посмотрим… Не раньше, чем через неделю.
– Доктор! Я по ошибке. Это какое-то недоразумение… Я нормальная!
Он безразлично посмотрел сквозь меня, пробормотал:
– Тут все по ошибке. И все нормальные, – затем встал и направился к соседней койке.
В моей груди, как в огромном барабане, катаются сотни, нет тысячи металлических шариков с шипами. Они мешают дышать, цепляются друг за друга и разрывают изнутри мою плоть. Я не могу плакать, не могу кричать. Мне даже не страшно, просто больно. Сердце стучит в ушах, ноги, будто наполнены свинцом. Я ничего не слышу и не вижу, меня тошнит, но нет сил даже пошевелиться.
На ужин рагу из серого картофеля; в нём плавают ошмётки чего-то, похожего на жилки из низкосортной тушёнки. И снова хлеб. Только вечером он чёрствый и заветренный. И снова круглая медсестра с уродливым орком. На этот раз для меня два шприца и несколько таблеток. Я не сопротивляюсь, сама подставляю под укол пятую точку, пью таблетки. Минут через десять наступает ощущение пустоты, и я проваливаюсь в колодец, на дне которого лежит мой плюшевый мишка. Он укоризненно на меня смотрит, и я понимаю, что забыла его покормить. Зачем я сюда спустилась? Наверное, я должна была что-то найти. Но только не помню, что именно. Но это не важно, об этом я могу подумать завтра.
Просыпаюсь утром с мыслью о том, что им меня не сломать. Пытаюсь найти в кровати моего плюшевого друга, но его нигде нет. Внутри всё переворачивается, я впадаю в ярость, начинаю перетряхивать постель. Пусто. Толкаю бабку, лежащую на соседней койке.
– Где мой медведь? Говори, падла!
Она молча таращит на меня глаза и ехидно улыбается. Я понимаю, что это она, ведь больше некому! Я хватаю её за ухо и стаскиваю с подушки, она начинает истошно орать. Просыпаются бабы, кто-то тоже начинает кричать спросонья, затем в палату влетают санитары, грубо командуют:
– Ти-хо! – но психи уже неуправляемы, они воют на все лады, как множество пожарных сирен. Кто-то плачет. Бабка тычет в меня пальцем, другой рукой держится за красное ухо, продолжая всё так же истошно орать.
– Она! Она! – задыхаясь, кричу я, – Она украла моего медведя! Она сумасшедшая!
На подмогу прибегают ещё двое здоровяков. Один уводит бабку, другой что-то говорит воющим бабам, и они начинают потихоньку замолкать.
– Ну-с, и что за кипиш?
– Да вон, малая чудит!
Это про меня что ли? Душа уходит в пятки, пульсируют виски, а сердце вновь бьётся в ушах.
– Говорю вам, бабка медведя украла! Она больная!
Санитары начинают громко ржать.
– Неужели больная? Ха-ха-ха! Удивила!
Перетряхивают постель, и находят моего медведя у бабки в наволочке.
– Ну! Что я говорила!
Однако то, что я говорила, было уже не важно. В палату входит заспанный и злой дежурный доктор. Несколько секунд они перешёптываются с санитарами, один уходит. Возвращается с двумя шприцами.
– Доигралась, малая! Тише будь!
Две иглы, одна за другой, вонзаются в мою плоть. В этот раз свет выключили быстрее, чем обычно. Нет, им всё равно меня не сломать!
