Я лежала на старом прожжённом диване и смотрела в одну точку. Туда, где ещё недавно стоял огромный телевизор и дорогая аудиосистема. Не то чтобы я хотела любоваться пустым углом, нет. Просто поворот головы и любое другое движение тела причиняли мне невыносимую боль. Зарождаясь в мозгу, она молниеносно разливалась по мне, прожигала вены, артерии и даже малюсенькие капилляры. Как множество тупых игл, одновременно она прошивала все ткани моего организма.
Я умирала. У любого, кто увидел бы меня в тот момент, это не вызвало бы ни малейшего сомнения. Но рядом не было никого, и вряд ли кто-то собирался зайти. Я – отработанный материал. Продавать в моей квартире больше нечего. Пусто. Нет ни телефонов, ни внушительного количества золотых украшений, которым позавидовали бы даже цыгане, нет шубы, обуви, кожаных курток… Продан даже сейф, так как там больше нечего хранить.
Я умирала. Но рядом не было никого, кто мог бы мне сказать об этом. Я понимала, что со мной что-то не так, ведь я не могла двигаться, но не отдавала себе отчёта, что это может быть конец. Я чувствовала испепеляющий жар, исходящий от моего тела, зрение было расфокусировано. Периодически я проваливалась в бессознательное состояние, потом, будто выныривая из-под воды, жадно хватала воздух, и снова отключалась.
По стене плыли разные картинки. Вот плывёт мой первый укол. Почему же тогда не было страха? Вот мой муж и наш медовый месяц в Сочи. Как же было все-таки здорово.
Реальность и боль выдёргивают меня из картинки. Она уплывает, и снова передо мной лишь голая стена.
Что за чёрт! Мне 25 лет! У меня отобрали родительские права, мужа нет. Именно так: ни семьи, ни детей! Неужели я тогда уже знала? Но как? Зачем, зачем я написала такой сценарий своей жизни? Почему выбрала не хорошую работу и крепкую семью? Но с шестнадцатилетней девчонкой говорить бесполезно. В ответ она неловко улыбается и пожимает плечами.
Слёз нет. Слёзы остались в прошлом. Очень хочется пить, но дойти до кухни я не смогу. Наверное, сегодня я умру…
Я не знала, сколько было времени, когда я погрузилась в полубессознательное состояние, не знала и который сейчас час. Мобильного телефона у меня не было, так что позвать на помощь я не могла. Я с трудом окинула комнату взглядом. Обои и потолок были жёлто-оранжевыми; вырванные кусками паркетные доски оставляли на полу уродливые шрамы, в которые забивался мусор. Мусор был везде: на кухне, в коридоре и в обеих комнатах. Пищевые остатки гнили, источая омерзительный зловонный запах, а вперемешку с ними по квартире были разбросаны шмотки от Gucci, Calvin Klein, Chanel… Теперь всё это превратилось в одну большую помойку, над которой роились мелкие мушки.
Ох уж эти мушки! Мне всё время казалось, что они откладывают яйца в мои изуродованные, продырявленные ноги. Эта мысль сводила меня с ума, я представляла, как яйца вылупляются в моей плоти, я реально видела их малюсенькие треугольные тела у себя под кожей. Иногда я хватала щипчики для ногтей, пытаясь выковырять из себя непрошенных гостей, тем самым оставляя на теле всё больше и больше кратеров, извергающих кровавую лаву. Но сейчас даже мушки меня не особо волновали. Только одна, которая постоянно садилась мне на лицо.
Кажется, был апрель…
Вдруг я услышала, что кто-то пытается открыть ключом дверь. Зачем? Ведь она давно уже не заперта. В этой квартире ничто не представляет ценности, включая меня. Ключ ещё пару раз провернулся в железной двери, и она с грохотом открылась. Я услышала осторожные шаги и чьё-то взволнованное дыхание.
– Есть кто дома? Соня, ты тут?
Господи, да это же мама! Она никогда не заходила в мою прокуренную берлогу. Как? Как она почувствовала? Как поняла, что сейчас это вопрос жизни и смерти? Мамочка!..
Я хотела ответить сильным и уверенным голосом, но из моей груди вырвался непонятный, пугающий хрип.
Я боялась осуждения, боялась, как она увидит, во что я превратила квартиру. Мне было очень страшно, но еще страшнее могло быть, если бы она не пришла. Я не помню, о чём мы говорили, говорили ли вообще, или она поняла всё без слов. Помню только, что движения её были резкими и решительными.
Я бы не назвала маму уверенным человеком, готовым молниеносно принимать решения, но тогда она будто бы знала, что делать.
– Дашенька, может, скорую? Давай скорую, девочка моя. Ну что же ты? Как же так?
Было видно, что мама держится из последних сил. Но она старалась выглядеть спокойной, насколько это представлялось возможным.
– Мам, не надо! Я сама. Как-нибудь. Только не скорую. Не надо! Мам, дай стул! Я на него опираться буду. Точно! Мам, не надо скорую!
В горле было сухо, как в пустыне в горячий солнечный день. Слова царапали глотку. Даже воздух раздирал мне воспалённую гортань.
Мама принесла с кухни стул, я сделала рывок и поднялась с дивана, держась за металлическую спинку. Мама двигала стул, а я делала крошечные шажки.
– Давай потихонечку. Вот так, – дрожащим голосом повторяла мама, медленно передвигая стул, за который я цеплялась, как за спасательный круг.
Как сквозь разбитое стекло, я смотрела на мамино лицо. Она что-то говорила, но я её уже не слышала. Я провалилась в забытьё.
